Интервью с узницей Освенцима Анастасией Гулей: "Когда нас пришли спасать, нам было уже все равно"

77 лет назад, 22 июня 1941 года, Вторая мировая война добралась и до нас. Выжившая узница концлагерей Анастасия Васильевна Гулей рассказала нам о людях и нелюдях среди нацистов, о проституции в гестапо и о том, зачем фашисты искали мужчин с красивыми татуировками.

— Расскажите, пожалуйста, вашу историю до войны. Я знаю, что вы с Полтавщины...

— Я с Полтавщины, Пирятинского района, село Грабаровка. Я там родилась, но до войны прожила в Черниговской области. Это недалеко. Мой отец учителем был, его направили в Черниговскую область, мы путешествовали по этой области, и война нас застала в селе Сергеевка. Уже сейчас она Перлуцкого района. Я там окончила девять классов.
А потом война, и отца не взяли в армию. Ему было 50 лет, он не подлежал мобилизации. Мы приехали снова в бабушкину хату на Полтавщине, там жили два года в оккупации.

Деоккупация юга страны – как украинские военные отвоевывают территории

Запрет на передвижение по стране для военнообязанных – все детали

Ракетные удары по мирным украинским городам - июль 2022

Ядерный терроризм россии

— По сорок третий год?

— Да, а в 1943 году вышел приказ гнать молодежь в Германию на принудительные работы. Я убегала несколько раз, но в конце концов поймали меня. Я пришла домой взять что-то поесть, потому что у чужих людей трудно было, и меня уже окончательно поймали и отправили.

Попала я в город Штетин: там был огромный распределитель. Где-то возле моря он был (Балтийского моря. — Авт.), потому что там была приморская обстановка, здоровенный лагерь. Туда приезжали покупатели "товара", набирали себе группу, кому сколько надо, и развозили людей по всей Германии. Я попала в команду, нас привезли в Польшу, недалеко от Катовице, городок назывался Knigshtte.

— Это была уже Германия или еще Польша?

— Была Польша, но в 1939 году это перешло к немцам. Там была государственная граница установлена, была оккупированная немецкая зона, которая в Третьем рейхе перешла.
И мы оттуда решили сбежать, прямо с работы. Нас свозили в Катовице разгружать вагоны товарные, мы выгружали шлак. Под рельсы, под шпалы, строили железную дорогу. На вокзале увидели карту, расписали маршрут, куда бежать и что делать. Выбрали момент, более или менее удобный, когда охрана нас завела от дождя спрятаться. Такой был густой, непроглядный дождь! Мы этим воспользовались и бежали из Катовице.

— А кто с вами убежал?

— Нас было четыре подруги. Все девушки из Полтавской области, из соседних сел. Трое из Сасановки, одна из Давыдовки, я из Грабаровки. Наш очаг.

— И куда побежали?

— Побежали спрашивать, где границу перейти. Что такое граница, мы не знали, только в кинофильмах смотрели. Не имели представления, как выглядит граница вживую. Мы спрашивали поляков, нам рассказывали, а одна женщина говорит: "Я вам дам мальчика".

Дала нам мальчика, и тот повел нас в лес. Лес так спускался в небольшую долину, а там тоже подъем небольшой. Там полоски ржи и дорога широченная, чтобы хорошо просматривалась пограничниками. Мальчишка посмотрел и говорит: "Вот жовниж пошел" — это значит пограничник с собакой. Пошел — и свернул в лес. Мы перекрестились — и через границу!

А там слева шоссе. Мы потом узнали, что это из Кракова шоссе. И стоит столб пограничный. И всадник на белом коне гоняет. Охраняет. А мы бегом, бегом, бегом… Разделились: одна по одной полосе, вторая — по другой, чтобы не табуном бежать. (Смеется.)

— Прошли?

— Прошли и в село зашли!

— Как долго шли через границу?

— Мы летели как пули, где-то 15—20 минут. Нам женщины посоветовали: "Вы таким табуном не идите, потому что очень в глаза бросаетесь, разделитесь". Пятеро нас было, двое пошли вперед, а я и две сестры — Галя и Таня — сначала пошли за ними, чтобы не выпускать их из виду. В одной деревне мы их потеряли, позже нам женщины сказали, что их "жовнир" забрал. Солдат. Мы пошли втроем, так и шли. На 10-й день нас поймали возле Жешува. Нам один бросок оставался — реку Сян перейти, и мы бы уже были в Львовской области, Украина уже! Не удалось...

Нас поймал польский жандарм. С пистолетом, продажный. И завез нас в тюрьму. Прямо на повозке своей. Видно, получив за это пиньйонзы (деньги. — Авт.). Так мы очутились в тюрьме в Жешуве. Там месяц просидели.

— Вы не могли сказать, что вы польки?

— Ну, мы не похожи были на местных. Он нас спрашивал, вы кто: польки? Нет. Вы русские? Нет. Жиды? Нет. Мы — украинки. Все: "Садись на повозку, подвезу". Мы: "Не хотим, мы пешком". Он приставил пистолет — садись. И в тюрягу, прямо сам на своей повозке отвез. Видно, вхож туда был. На них работал.

— Сколько вам лет было?

— Семнадцать. Через месяц перевели в Тарнув. Там огромная тюрьма гестапо была. Еще месяц посидели. Там собирали всяких — беглецов, штрафников, ненадежных. А 8 августа нас отправили в Аушвиц.

Студентки. Анастасия училась в Киевском лесхозинституте. 1948 г. Фото: А. Гулей

— Это 1943 год?

— Да, в сорок третьем году. И там нам доказали, что нарушать законы немецкие не имеешь права, потому что тебе за это одно наказание — подохнуть, и все.

— А вы выжили ...

— Вот, выжила. Мало кто вернулся. Да там чуть какая-то ошибка, какая-то болячка — крематорий, крематорий, крематорий...

— До 1945 года вы там два года провели?

— Да, почти.

— Много украинок с вами было?

— Много. У нас был один барак такой, ну, может, человек на 800. Разделяла барак только каменная труба. Она не топилась, просто через весь барак шла и разделяла его на две половины. С одной стороны — мы: русские, белорусские, украинские — словом, советские девушки. А с другой стороны — в основном польки, югославки.

Через эту трубу мы общались, ругались с ними. Поляки нам: "Ой, подождите, вот наши пшийдут!" А мы: "Откуда ваши придут, из Англии?" Такие устраивали скандалы! А утром мирились — и вместе на работу...

— Какую работу вы должны были выполнять?

— Работу разную. Это была команда, называлась Landwirtschaft — сельскохозяйственники. Копали каналы, осушали, дренажи выкладывали, сушили болота, разравнивали дороги зимой. Комья замерзнут, мы их кирками долбим, на носилки — и ямки засыпаем.

— В котором часу начинали работу?

— А как светало, часов же не было. Как светало, штубовые (старосты барака. — Авт.) — палкой по нарам: "Aufstehen, aufstehen!" — подъем.

— Староста была немка?

— Надзирательница была немкой, а "капо" (капо — привилегированный заключенный в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию. — Авт.) — наполовину немкой, наполовину полькой. Гертруда. А еще была Фрида — надзирательница, это уже как звеньевая. Она подчиняется капо. Ругалась немного, мы ее не слушали.

Помнить. Так наших женщин в 1942-м отправляли на работу в Германию. Фото: ЦДКФФА України ім. Г. С. Пшеничного

— Вы помните имена. Фамилии не помните?

— Девушки не знали фамилий друг друга. Вот Катя, а то — номер...

— А девушки, с которыми вы бежали, тоже в ваш барак попали?

— Да. Мы вместе с ними выжили.

— Я знаю, что в некоторых лагерях, тюрьмах была проституция...

— У нас — абсолютно нет! Какая проституция... Может, где-то было, говорят, что под Освенцимом было несколько "филиалов". А были филиалы, где охрана давала так называемые боны поощрения, давали "направления". Но мы трупы были — кирку не осилишь. Нет, совершенно нет. Не тот контингент.

— А как вас в лагере кормили? Какую баланду давали?

— Ну, конечно. Утром кричат: herbaта, по-польски — чай. Но никто не пил. Кому он нужен, тот чай?

— Давали хлеб?

— Утром только кружку нальют варева, как сено на вкус. Когда идем на работу, несем на носилках хлеб. Приходит в час или два шеф, что нас на работу привел, режет хлеб и каждому дает кусок. Вот мы хлебом пообедали. И позавтракали. А вечером приходим, у нас у каждого по уставу железная миска круглая с дырочками. Ты идешь на кухню и получаешь миску баланды. Поел — и спать.

— Вы работали, пока было светло?

— Да, пока охрана могла нас охранять. Кто там смотрел на время или куда-то спешил? А выходные мы не любили. В выходные сидишь в бараке, есть хочется, отвлечься некуда. И это было страшно.

— Надежда была, что выживете?

— Нет. Какая надежда, когда на наших глазах гонят и гонят в крематории, а ты знаешь только номер на руке. Все — свободу забудь, потому что никто не выходил.

— А о чем думали?

— Только о еде. Так хотелось есть! Однажды слышала, как девушки, которые копали, грузили, разговаривали. Слышу, одна рассказывает: "Мы, бывало, как зарежем кабана, так отец сразу отрежет кусок. Кому — Екатерине!" А вторая говорит: "А мы как зарежем кабана, так вареники со шкварками!" (Смеется.)

— Так это же еще хуже. Еще больше хочется есть...

— Голодной куме хлеб на уме. А та и говорит: "Боже, если я выйду отсюда, дай Бог, чтобы у меня было барахло, две юбки: одна — на работу, вторая — на воскресенье. И никакой тряпки больше, только чтобы был хлеб на столе. Всегда. Это в 18 лет — романтика! Только о еде думали. Есть, есть, есть.

Вагоны. Людей везли в грузовых...

— Вы друг другу помогали?

— Мне кажется, если бы не помогали, никто бы не выжил. Особенно это сказалось в Берген-Бельзене. В 1945-м, в январе, когда фронт был возле Кракова, нас гнали около двух суток. Загнали на какую-то станцию, погрузили в вагоны. Жалкие вагоны, я их "пульманы" называла, в которых возят песок, уголь ...

— Это был для вас самый тяжелый период?

— Да. Нас же погнали в Берген-Бельзен, чтобы ликвидировать свидетелей с номерами...

— Номер вам сразу накололи в лагере?

— В Освенциме на второй день номер накололи, в полосатое одели — ну все человеческое забрали у тебя. Имя забрали, фамилию, все. Ты уже не человек, ты никто, "слушай мою команду", и так два раза в день — по номеру, перекличка, отвечай.

— Какой ваш номер?

— 61.369. Ein und sechzig Tausend drei Hundert neun und sechzig. На всю жизнь, напоминает каждый день... Так вот, когда нас везли в Берген-Бельзен, загнали в железные вагоны. Под открытым небом, холодные, голодные — ни чайку, ни водички. Мы соскребали снег с вагона и жевали его.

— Знали, куда едете?

— Откуда? Девушки думали: ну, хуже уже не будет. Где тот Освенцим, уже не будем сеять по пустым полям прах человеческий… Из крематория привозили прах как минудобрения, с косточками. Мы рассеивали этот прах, и кровь стыла в жилах. Прах видишь, косточки человеческие… Это богохульство, это не нашей веры — прах человеческий вот так развеивать.

— И часто вы должны были это делать?

— Да зимой под вспашку.

— Что было, когда приехали в Берген?

— Увидели там своего знакомого коменданта Крамера, он был комендантом в Освенциме одно время. После него был Гесс, то другой человек. А этот Крамер — это сверхскотина, не сверхчеловек, а сверхскотина! Ему ударить человека по башке, убить, абсолютно ничего не стоило. Жуткий, жуткий.

— А Гесс в Освенциме был лучше?

— Да, Гесс был такой интеллигентный. Он одну нашу парашютистку спас.

— Правда? Как?

— Валя-парашютистка попала в больничный барак. И что-то она там завелась с аузиершей (надзирательницей. — Авт.). Та ее толкнула, а она ей дала сдачи. Что здесь началось! Послали за комендантом. Комендант Гесс пришел, разобрался, усмирил. А та аузиерша на нее глаз положила. И когда отбирали доходяг из барака в крематорий, она эту Валю и толкнула.

И вот Валя рассказывает: сидит она уже в зале крематория, их раздевают догола. Зал здоровый, под амфитеатр сделан, дальше — в газовую печь, и все. Идет Гесс с комиссией, с врачами, зубы проверять: у кого золотой зуб — вырывали. И этот Гесс узнал ее и говорит: "Warum kleine Russin hier? Weg weg!" ("Почему маленькая русская здесь? Прочь, прочь) — на нее, и вытолкал ее!

Трупы. Выбрасывали у бараков

— Не знаете, она в конечном итоге выжила?

— Не знаю. 61 тысяча человек перед глазами. Как насекомые...

Еще с Гессом мне было. Однажды мы на поле работаем, и здесь нас гонят в баню. Баня возле крематория построена. Мы не знали, что это баня — думали, еще один крематорий строят.

Загоняют нас туда, раздевают, одежду — в коляски, нас — в душ, мыла зеленого дали. Первый раз, может, за год удалось помыться ... Помылись, потому что струпья по девушкам пошли... А тут зеленое мыло, душ! Ну, ждем, когда нас уже жечь будут. Но привезли одежду нашу на колясках ребята, наши военнопленные. Нашли каждый свое барахло, оделись. Выходим, уже темно на улице, а у этой бани еще строительный мусор не убрали. Канавы там, трубы проложены, еще не закопаны. На дорогу выходишь, надо прыгать через эти канавы. И стоит группа. Видно, комиссия какая-то приехала. И Гесс подошел, протянул мне через канаву руку и говорит: "Аufpassen! Aufpassen!" ("Осторожно"), и перевел меня (Cмеется).

Когда я читаю о Нюрнбергском процессе, то всегда его вспоминаю. Было два Гесса и два Рудольфа. Как совпадение: одного повесили, а второй долго жил. Ему дали пожизненное лишение свободы, но он жил в особняке в Германии под охраной. Я думаю, что это нашего Гесса оправдали, того, что не был таким зверем. Я бы хотела все-таки, чтобы его не повесили — за то, что сказал "ауфпассен", и за то, что Валю спас (Cмеется).

— Я читала, что были случаи, когда из кожи человеческой делали различные аксессуары, перчатки, сумочки... Страшные вещи...

— Насчет Освенцима не знаю. В Берген-Бельзене у этого Крамера подруга была, под стать ему. Урод какой-то человеческий. Урод! Так она и кастрировала мужчин, и выбирала, у кого татуировки красивые, чтобы потом кожу снять, страшное было… Берген-Бельзен — это ужасно.

— И что с ней случилось?

— Ее повесили. Не тогда, когда был Нюрнбергский процесс и Крамер там был свидетелем, а через год. Они возле Нюрнберга сидели в тюрьме. Год следствие шло. И их повесили, и ее, и его, и еще двух-трех ауфзиерок, фашисток, надзирательниц.

— А были надзирательницы не немки?

— Была одна. У нас таких называют volksdeutsche — говорили, что она наполовину русская, высокая такая. У нее одна наша девочка из барака убирала в квартире, квартира ее была за лагерем. Особняк. Поляков выгнали, а дома их позанимали. В одном таком доме жила эта volksdeutsche. Так перед тем, как наши должны были зайти, уже и нас эвакуировали из Освенцима, она накрыла стол белой скатертью, поставила хлеб, соль и свежих яблок. Это же зимой было. Так она встречала нашу армию.

— Власть изменилась, что называется...

— Да.

— А как вас освободили?

— А освободили англичане. Освободили, когда мы уже не надеялись. Нам уже было все равно, мы уже были трупы. Рвались снаряды над нашим бараком, черепица грохотала... Видели, что воюют за нас, но нам уже было все равно. Даже когда зашел английский танк в лагерь, то кто недавно приехал в Берген-Бельзен, бежали за танком и целовали его, а нам уже не до этого было. Хоть голову руби, уже реакции никакой не было, ни радости, ни слез — ничего. Англичане стали по баракам ходить, смотреть, кто жив. Вывели меня из барака, и такое солнышко на улице! Смотрю — Крамер и четыре надзирательницы. А по эту сторону, под бараком — кучи трупов во рву. Какая радость могла быть?

— Как вообще англичане с вами обращались?

— Конечно, как с больными. Одевали, в баню водили. Говорили, много не есть. Умеренно кормили, переодели в секонд-хенд какой-то: дали военные новые трусы, майку и поношенную гражданскую одежду. Обули.

— А как к вам относились после войны уже в Советском Союзе?

— В школу не хотели меня принять, в 10-й класс.

— Почему директор вас не брал в школу? Потому что были в Германии?

— По разным причинам. Видно, хитрый такой был. И потому, что я репатриирована, или как оно там называлось, во-первых. А во-вторых — что у меня четыре года интервала было. Сорок первый — 9-й класс. Сорок пятый — 10-й класс. Я пошла в 10-й класс, а здесь — бойкот, класс меня не принимает.

— Это было связано с тем, что вы были в Германии?

— Да, с Германией.

— Они знали, что вы были в концлагере?

— Да какая им разница? А кто знал, что такое концлагерь? Им скажешь, что концлагерь, что бункер Гитлера, а они не различают. В Германии — и все.

— Вы вспоминали тот период в лагере или пытались вообще выбросить это все из головы?

— А как его выкинешь? Я боялась буквы "О" большой. Она мне Освенцим напоминала. Как только увижу где-то букву "О" — быстро переворачиваю страницу. Меня трясло от одной буквы.

— Как сейчас, с таким вашим опытом, вы смотрите на то, что происходит в Украине? Как воспринимаете?

— Я выступала недавно в Берген-Бельзене. Был зампрезидента Бундестага, было правительство земли Нижней Саксонии. Министр там выступал, мне слово дали. На 10 минут. Я им рассказала, а под конец им говорю: мы не думали никогда получить такой удар. Видя свою гибель, едва передвигаясь, но мы собирались и пели патриотические песни, те, которым в школе нас учили. "Страна моя, Москва моя, ты самая любимая". Перед смертью хотели показать, что мы хоть пропадаем, но мы не сдаемся. Остаемся патриотами. Кто бы мог подумать, что через 70 лет на нашу любовь, верность, преданность будет такая реакция, такая подлая, коварная агрессия со стороны Москвы! Такое вероломство. Такой цинизм.